Дети Силаны. Натянутая паутина. Том 2 - Страница 44

– Кто еще видел эти документы? – потребовал он, буравя меня взглядом.

– Больше никто, – солгал я, прилагая крошечное усилие Голоса, дабы Бернштейн поверил. Не скажу, что самашииту сильно полегчало. – Вы сможете передать мне содержание этих документов в виде текста?

Старик медлил с ответом, тяжелые думы обуревали его, подталкивая к чему-то мрачному. Я заподозрил худшее и аккуратно перенаправил эмоциональную бурю в иное русло, использовав кроме Голоса еще и звуковой маркер:

– Подумайте о детях, мошре, велика вероятность, что именно вашими знаниями они будут спасены.

Только что он был готов учинить какую-нибудь каверзу в духе избыточного религиозного рвения, но вот старым сердцем завладели мысли об утраченных чадах, и сострадание потеснило темную решимость. Осталось нанести последний удар.

– Знаете, мошре, я ведь не просил об этом, не искал встречи с чужим сокровенным. Оно само нашло меня. И хотя я чужак, цакх бенту криф Миер, а цакх имхет бенту. Нам неведомо, чего он хочет, но мы можем предполагать. Возможно, так он указывает вам пути. Безумец, оставивший мне сии документы, владел информацией о вашей пропаже, но был слишком болен, чтобы говорить внятно.

И этого хватило.

– Когда… когда вам нужен перевод?

– Он был нужен мне еще много дней назад.

По пути из одного гетто в другое я размышлял о том, как же безумно закручивалась спираль судьбы, дабы затруднить мое продвижение в расследовании. Не то чтобы я считал себя центром вселенной, однако порой чувство, что все намеренно обращается против тебя, просто-напросто не отпускало.

Как и его отец, Гелион Бернштейн мог стать диваллом и занять почетнейшее место в обществе самашиитов. Его готовили к этой роли сызмальства, обучая философии, религиозной юриспруденции, толкованию священных текстов, а также древним мистическим практикам. Самой же сакральной частью обучения было приобщение к идевашэму – языку Бога, на котором было написано Первозаконие. На протяжении эпох чужаков не допускали к этому сокровищу самашиитов, само изображение божественной письменности являлось тайной, доступной лишь избранным. Оставалось диву даваться, каких трудов и ухищрений стоило этим людям так долго и так умело защищать ее.

Однако Гелион Бернштейн стал одним из немногих самашиитов, которые откололись от своего народа, и вместо уготованной отцом судьбы, образа жизни, мировоззрения сын избрал иной путь – традиционную науку. Его гений был замечен королем, что позволило Гелиону обучаться у лучших ученых мира. Вернувшись домой, он неплохо поработал на благо Арбализеи, а потом его судьба сложилась так, как сложилась.

Сидя во мраке своей камеры, одержимый Драконом Времени, измученный великой довлеющей волей, Бернштейн собственной кровью исписывал стены на языке богов. Не знаю, пытался ли одержимый использовать его как шифр, обращался ли к идевашэму как к единственному стабильному воспоминанию из прошлого, или это личность бога сливалась с его сознанием, заставляя думать на языке бессмертных. Я даже не был уверен, что он пытался оставить послание, а не бредил, хотя аргумент юного Эзмерока меня задел.

Пытаясь взломать «шифр», я замечал в его символах что-то эфемерно знакомое. Вскоре я осознал, что отдельные значки отдаленно напоминали ишид-самаш – самашиитскую письменность. Наконец я решил испытать удачу и пришел к отцу автора. Ицбах Бернштейн обязался закончить перевод за несколько дней в обмен на клятву сохранить тайну идевашэма, языка, в существовании коего многие сомневались.

Солнце красило небеса Арбализеи в багровый и пурпурный цвета раннего вечера, когда «Гаррираз» остановился посреди одной из множества узких улочек Островного королевства. Дом ничем не выделялся среди прочих, такой же грязный, кривоватый, обросший надстройками, как старое дерево грибами-паразитами. Внутри оказалось множество вооруженных ларийцев, которые будто каждую минуту готовились к обороне. Атмосфера потрескивала от напряжения.

Ром ждал на месте и лично провел нас вглубь дома. Ганзеко эл’Травиа поселили в почти пустой комнате с минимумом мебели. Гордость не позволяла ему валяться у всех на виду, и тэнкрис едва живой сидел на своем ложе, хотя давалось ему это нелегко.

– Несказанно рад видеть вас живым, монзеньор. Примите мои соболезнования.

– Пустое, – ответил он, не вставая, бледный, весь блестящий от пота, – я выращу себе новые сады и построю новый дом. Людей жалко, но их не вернуть.

– А… хм, ваше семейство?

– Мне хватило осмотрительности последовать вашему совету и отослать их в безопасное место загодя. Спасибо, кстати, я об этом не забуду.

– Моя паранойя к вашим услугам. А теперь, пожалуйста, расскажите о вчерашнем.

– Нечего особо рассказывать. Они высадились с паровых катеров посреди ночи прямо на мой причал и двинулись к моему дому, убивая всех по пути. Мои люди имели достаточно оружия, чтобы организовать хлипкое сопротивление, и мы немного подрались. Я перебил с десяток вражеских солдат, что оказалось удивительно нелегко…

– Десять? – переспросил я, решив, что ослышался.

– Да, десять, вы что, плохо слышите?

– А как вы это сделали, если не секрет?

– При помощи Голоса, разумеется, – объяснил он мне, словно идиоту. – Я могу преображаться в более опасное существо, но, к сожалению, с их офицерами это мне справиться не помогло, один беспрерывно поливал меня огнем, а другой…

– Бил молниями?

– Это были ваши знакомые?

– Старые друзья, денег мне задолжали. Продолжайте.